Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Только тем, что в такую неправильную семью, как Аннина, не пошла бы хорошая, Дарья Александровна и объяснила
себе то, что Анна,
с своим знанием
людей, могла
взять к своей девочке такую несимпатичную, нереспектабельную Англичанку.
Вот
люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются
с негодованием от того, кто имел смелость
взять на
себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
Вожеватов. А ты полагал, в настоящий? Хоть бы ты немножко подумал. А еще умным
человеком считаешь
себя! Ну, зачем я тебя туда
возьму,
с какой стати? Клетку, что ли, сделать да показывать тебя?
Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась, и ко мне явился капрал
с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости,
взяв насильно
с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые
люди.
Там есть социалисты-фабианцы, но о них можно и не упоминать, они
взяли имя
себе от римского полководца Фабия Кунктатора, то есть медлителя, о нем известно, что он был
человеком тупым, вялым, консервативным и, предоставляя драться
с врагами Рима другим полководцам, бил врага после того, как он истощит свои силы.
— А я —
человек без рода, без племени, и пользы никому, кроме
себя, не желаю.
С тем меня и
возьмите…
Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже
взял помощника Ивана Харламова,
человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам
с собой очень ласковым тоном...
Самгин
взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая
себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось
с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого
человека.
Оба молчали, не зная, что сталось
с беседкой. А
с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее
с Верой Савелий,
взяв человек пять мужиков,
с топорами, спустился
с обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся
с собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
Прочитав это повествование и выслушав изустные рассказы многих свидетелей, — можно наглядно получить вульгарное изображение события, в миниатюре, таким образом:
возьмите большую круглую чашку, налейте до половины водой и дайте чашке быстрое круговращательное движение — а на воду пустите яичную скорлупу или представьте
себе на ней миниатюрное суденышко
с полным грузом и
людьми.
Молодой
человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался
с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место,
взял себе стул от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет 16 и молча сел на подоконник.
— Какой это замечательно умный
человек, Сергей Александрыч. Вы представить
себе не можете! Купцы его просто на руках носят… И какое остроумие! Недавно на обвинительную речь прокурора он ответил так: «Господа судьи и господа присяжные… Я могу сравнить речь господина прокурора
с тем, если б
человек взял ложку, почерпнул щей и пронес ее, вместо рта, к уху». Понимаете: восторг и фурор!..
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте
себе, и семнадцати от этого жестокого
человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею
с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич,
взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Об этих Дыроватых камнях у туземцев есть такое сказание. Одни
люди жили на реке Нахтоху, а другие — на реке Шооми. Последние
взяли себе жен
с реки Нахтоху, но, согласно обычаю, сами им в обмен дочерей своих не дали. Нахтохуские удэгейцы отправились на Шооми и, воспользовавшись отсутствием мужчин, силой забрали столько девушек, сколько им было нужно.
Этого-то
человека я
взял к
себе в охотники, и
с ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу, на берегу Исты.
1 июля прошло в сборах. Лошадей я оставил дома на отдыхе, из
людей взял с собою только Загурского и Туртыгина. Вещи свои мы должны были нести на
себе в котомках.
Он хотел идти назад и искать свою трубку, но я советовал ему подождать, в надежде, что
люди, идущие сзади, найдут его трубку и принесут
с собой. Мы простояли 20 минут. Старику, видимо, очень хотелось курить. Наконец он не выдержал,
взял ружье и сказал...
Взяли с собою четыре больших самовара, целые груды всяких булочных изделий, громадные запасы холодной телятины и тому подобного: народ молодой, движенья будет много, да еще на воздухе, — на аппетит можно рассчитывать; было и
с полдюжины бутылок вина: на 50
человек, в том числе более 10 молодых
людей, кажется, не много.
Небось не
взял с собой?»
Человек мой выносил ему в переднюю большую рюмку сладкой водки, и священник, выпив ее и закусив паюсной икрой, смиренно уходил восвояси.
— Он и то
с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень
с рябым лицом. — Мы, значит, косили, а
с угору и видно, как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет и в бурачок
себе опять глядит. Ну, мы его и
взяли, потому… не прост
человек. А в бурачке у него вода…
— Поживешь
с мое, так и сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого
человека судить…
Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у
себя дома, — такого
человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без ножа зарежет. Вот тут и суди.
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот
человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то
возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить
с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла
себе!
Не успевших убежать женщин высекли, а мужчин шесть
человек взяли с собою на байдары, а чтобы воспрепятствовать побегу, им связали руки назад, но так немилостиво, что один из них умер.
Она мечтает о семейном счастии
с любимым
человеком, заботится о том, чтоб
себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было
взять ее замуж; думает о том, какой она хороший порядок будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести
себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
Она возвращается домой; отец ругает и хочет запереть ее на замок, чтоб света божьего не видела и его перед
людьми не срамила; но ее решается
взять за
себя молодой купчик, который давно в нее влюблен и которого сама она любила до встречи
с Вихоревым.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О душе надо подумать. Прежние-то
люди больше нас о душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя
взять: напал на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь —
с собой ничего не
возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались — и конец.
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой
человек хочет
взять эта девушка, эта Любка, совсем к
себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается
с очень глупыми молодыми
людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
Мы поехали после обеда
с целым обозом: повезли две лодки, невод и
взяли с собой всех
людей.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту
с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно
с собой для таких случаев),
взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
А вот как: Михайла Максимыч Куролесов, через год после своей женитьбы на двоюродной сестре моего дедушки, заметил у него во дворне круглого сироту Пантюшку, который показался ему необыкновенно сметливым и умным; он предложил
взять его к
себе для обучения грамоте и для образования из него делового
человека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях
с земскими и уездными судами: дедушка согласился.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы
возьмите этого молодого
человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к
себе ли
возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы
человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, — что вас схватили вместе
с ним, посадили в острог, — потом, что вас
с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к
себе взял.
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания
человек, однако при всем том так
себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не
взял, чтобы, значит, на одной линии
с мужиком идти! Помилуйте! одной,
с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
— Тебе, Софья, — заговорил Николай после обеда, — придется
взять еще дело. Ты знаешь, мы затеяли газету для деревни, но связь
с людьми оттуда потеряна благодаря последним арестам. Вот только Пелагея Ниловна может указать нам, как найти
человека, который
возьмет распространение газеты на
себя. Ты
с ней поезжай туда. Нужно — скорее.
— Оно, — говорит, — это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, — говорит, — хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и
людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей
с детьми разлучал; жену за
себя богатую
взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер?
Возьмите самые простые сельскохозяйственные задачи, предстоящие культурному
человеку, решившемуся посвятить
себя деревне, каковы, например: способы пользоваться землею, расчеты
с рабочими, степень личного участия в прибылях, привлечение к этим прибылям батрака и т. п. — разве все это не находится в самой несносной зависимости от каких-то волшебных веяний, сущность которых даже не для всякого понятна?
— По всему этому необходимо, чтобы при ней был руководитель, и вот, если вы хотите, я рекомендую ей, чтобы она вас
взяла с собой в Петербург как
человека мне преданного и хорошо знающего самое дело.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к
человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его
с собой взяла, заступником моим против тебя.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному
человеку, надобно…
возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то
с величайшими лишениями, отказывая
себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
И наконец, на каком основании
взял этот
человек на
себя право взвешивать мои отношения
с этой девочкой и швырять мне
с пренебрежением мои деньги, кровью и потом добытые для счастья этой же самой женщины?»
Подхалюзин. Вы, Самсон Силыч,
возьмите в рассуждение. Я посторонний
человек, не родной, а для вашего благополучия ни дня ни ночи
себе покою не знаю, да и сердце-то у меня все изныло; а за него отдают барышню, можно сказать, красоту неописанную; да и денег еще дают-с, а он ломается да важничает, ну есть ли в нем душа после всего этого?
— Ему хорошо командовать: «рысью!» —
с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал:
возьмите вы
себе ваши чины да эполеты — ну их
с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена?
Человек, как все. Пальца ей в рот не клади — она этого не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
— Всем юнкерам второго курса собраться немедленно на обеденной площадке! Форма одежды обыкновенная. (Всем
людям военного дела известно, что обыкновенная форма одежды всегда сопутствует случаям необыкновенным.)
Взять с собою листки
с вакансиями! Живо, живо, господа обер-офицеры!
И это там, где сам же он скопил
себе «домишко», где во второй раз женился и
взял за женой деньжонки, где, может быть, на сто верст кругом не было ни одного
человека, начиная
с него первого, хоть бы
с виду только похожего на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком прыгал в спальню, где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном часов до десяти, не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев —
человек не особенно практический и расчетливый — богател
с каждым днем, Миропа Дмитриевна вздумала попросить его
с принятием, конечно, залогов от нее
взять ее в долю, когда он на следующий год будет брать новый откуп; но Рамзаев наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он никогда не позволит
себе вовлекать в него своих добрых знакомых.
Потом, в тот же день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила,
с своей стороны, покорнейшую просьбу
взять ее
с собой, по той причине, что она никогда еще не видала русских юродивых и между тем так много слышала чудесного об этих
людях.
Сверх того, мы решились
взять с собой благонадежного
человека, который в пути должен был вести журнал всем нашим действиям, разговорам и помышлениям.
— Боярин, — сказал он, — хорошо ли мы сделали, что
взяли с собой этих молодцов? Они что-то больно увертливы, никак от них толку не добьешься. Да и народ-то плечистый, не хуже Хомяка. Уж не лихие ли
люди?
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю
себе: пойду к добрым
людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил
взять с собою.